Уроки Распутина. Валерий ХАЙРЮЗОВ (Иркутск-Москва)

Валентин Григорьевич РАСПУТИН (15 марта 1937, село Усть-Уда, Восточно­Сибирская область), русский писатель, публицист, обще­ственный деятель. Представи­тель «деревенской прозы». Жил и работал в Иркутске, Красноярске и Москве. Герой Социалистического Труда (1987). Лауреат двух Го­сударственных премий СССР (1977, 1987), Государственной премии России (2012) и Пре­мии Правительства РФ (2010). Член Союза писателей СССР с 1967 года. Валентин Григорьевич скончался 14 марта 2015 года, за пару часов до своего 78-ле­тия. В Иркутской области был объявлен траур. (Из википедии).

Свою первую повесть «Над полями» я пере­писывал одиннадцать раз.

Во всех вариантах неиз­менным оставалось только первое предложение: «Дождь лил всю ночь». Написанный от руки её вариант я отнёс в ир­кутский Союз писателей. За месяц её все же одолел поэт Сергей Иоффе. Я прочитал отзыв и подумал, что вот так, мордой об стол, меня ещё не били. Мне чёрным по бе­лому было сказано: не лезь к избранным. Крути штурвал. Слава Богу, хоть его мне оставил.

«Ну, скажем, в литерату­ру мне путь не заказан, а вот вам сесть в кабину и научиться управлять самолётом не дано», - подумал я, забирая руко­пись. Тогда я ещё не знал крылатую фразу, что рукописи не горят. У каждой из них своя судь­ба. И нужно было прой­ти свою дорогу, свой круг.

Работник бюро пропаганды художественной литературы при Союзе писателей Володя Удатов, увидев моё огорчён­ное лицо, должно быть, в душе посочувствовал неожиданно залетевшему в писательский подвал лётчику и, глянув пер­вую страницу рукописи, сказал, что моя рубленая фраза напо­минает ему прозу Хемингуэя. Его слова прозвучали неожи­данно и, честно сказать, при­ятно. Взял и усадил рядом со знаменитым американцем - такого подарка я не ожидал. Удатов посоветовал показать рукопись Геннадию Машкину. Я последовап его совету.

Машкин прочитал мой опус и посоветовал переделать.

- Пока что литературные рули слушают тебя плохо, - сказал он. - Надо работать.

И я взялся за дело. Пере­писал вновь, дал почитать Машкину. Тот прочитал и пе­редал рукопись Вячеславу Шугаеву. В те времена Шуга­ев возглавлял Совет по рабо­те с молодыми авторами. Вя­чеслав прочитал, посоветовал переделать отдельные главы и сказал, что будет рекомендо­вать меня на писательскую конференцию «Молодость, Творчество, Современность».

И даже на эту конферен­цию меня вытащили букваль­но из кабины самолёта, когда я уже собирался вылетать в Киренск. Командиру отряда было наплевать на мою просьбу отпустить на конфе­ренцию: есть работа, есть план полётов, сиди, крути штурвал и не рыпайся. Когда я запро­сил разрешение на вырулива­ние, диспетчер приказал заглу­шить двигатель, а Хайрюзову, то есть мне, срочно зайти к замполиту иркутского аэропор­та. Тому захотелось лично по­знакомиться с начинающим пи­сателем, о котором ему толь­ко что позвонил секретарь об­кома по идеологии Евстафий Никитич Антипин.

Через час я сидел в зале, где было полно московских го­стей, и слушал, что говорят о моей повести маститые писате­ли. Семинар прозаиков воз­главлял прилетевший из Моск­вы писатель-фронтовик Влади­мир Яковлевич Шорор. По его рекомендации рукопись попала в журнал «Сибирь». Её начали читать Дмитрий Сергеев, затем Борис Лапин. И уже по их реко­мендациям главный редактор журнала Геннадий Николаев отложил публикацию на нео­пределённый срок, сказав, что рукопись надо бы ещё дорабо­тать. Тогда я ещё не знал, что бывают случаи, когда Москва для провинции не указ.

Время шло, я перечитывал Шолохова, Фолкнера, Ремар­ка, Чехова, пытался понять, как они строят фразу, учился, пе­реписывал свою рукопись и ждал публикации. За это вре­мя научился печатать на ма­шинке, ещё раз перечитал кни­ги всех моих рецензентов, ко­торые после знаменитого Чи­тинского семинара именова­лись не иначе, как «иркутской стенкой». Вот об неё я и раз­бивал себе лоб. Перебирая книги, я натолкнулся на стихи Шиллера:

В царство сказок
возвратились боги, 
Покидая мир, который сам, 
Возмужав, уже без их подмоги 
Может плыть по небесам.

Сегодня я с благодарностью вспоминаю то время и ещё раз убеждаюсь, что период неприз­нания вещь сама по себе поучи­тельная, через неё надо прой­ти. Она побуждает к творчеству, к пониманию себя самого, чего ты стоишь и что можешь в этой жизни.

Сразу же после конферен­ции я поступил в Иркутский уни­верситет на филологический факультет и чуть ли не каждую неделю стал приносить в редак­цию «Восточно-Сибирской прав­ды» заметки и очерки, которые зав. отделом спорта и информа­ции Володя Ивашковский тут же ставил в номер под рубрикой «Репортажи из кабины самолё­та». А вскоре рукопись моей многострадальной повести по­пала к Валентину Распутину. Он прочитал её быстро и пригласил меня к себе домой.

Прямо после полёта я сел в автобус и поехал к Распутину. Шёл осенний дождь, было хо­лодно. Валентин встретил в две­рях, подал мне тапочки и прово­дил на кухню. Там он накрыл стол, стал заваривать чай. Это он любил и умел делать. Затем достал приготовленную руко­пись, полистал её, протянул мне.

Я разглядел его пометки, плюсы и минусы на полях.

-   Тема малой авиации сама по себе не решает задачи, - ска­зал он. - Это, судя по намере­нию автора, не очерк, а повесть.

Я заметил, что прежде чем начать говорить он как бы пере­катывает во рту невидимые ка­мешки, подготавливаясь к про­изнесению первого слова.

-   Запомни первое: каждый из твоих героев должен говорить своим языком. Распутин помол­чал немного и добавил: - Харак­тер лучше всего показывать че­рез диалог. Может быть, твоим лётчикам надо поговорить в ка­бине, когда они попали в грозу? Именно там, в экстремальной ситуации, должны проявиться характеры. - И, помолчав ещё раз, добавил: - А лучше начни новую вещь. У тебя получаются очерки о пилотах в «Восточке».

«Надо же - заметил»,- мель­кнуло у меня в голове.

-   У художников это, кажется, называется выехать на пленэр, - смутившись, сказал я.

-   Да, чувствуется, что твои товарищи списаны с натуры,- улыбнулся Распутин. - Надо идти от простого к сложному. Од­номерной прозы не существует. Она чаще всего бывает безмер­на, у неё много этажей. Образ может быть не только в описа­нии природы, его можно показать через психологию, чувства. Ху­дожник создаёт образ красками, писатель - словами, основой всему служит воображение. Ху­дожник это видит и чувствует...

Время от времени Распутин выходил в соседнюю комнату покормить недавно родившуюся дочь Марусю. А вскоре с рабо­ты пришла Светлана Ивановна и стала угощать меня пирогами.

На Новый год я привёз Рас­путиным с Севера ёлку, пушис­тую, высокую. Валентина дома не было, я затащил ёлку в ком­нату и уехал к себе домой. Ве­чером слышим звонок в дверь. Жена открыла, на пороге - Рас­путин. Смущённо улыбаясь, он протягивает подарки: красиво изданные сказки Гауфа моим маленьким сыновьям, тогда ещё невиданные, должно быть, привезённые из-за границы шо­коладные яйца «Киндер сюрпри­зы», а мне станок и лезвия для бритья «Шик». Я сбегал в ком­нату и принёс приготовленные ему простые с твёрдым графи­том карандаши. Я уже знал, что Распутин любит такие, он их за­тачивал тонко-тонко, чтобы пи­сать мелко и убористо. После перепечатки одной страницы написанного им текста получа­лось до шести страниц на ма­шинке.

После своего первого визи­та к Распутину, уже дома, я ещё раз перелистал рукопись, раз­глядывая мелкую карандашную правку: разбор был полным и тщательным, вплоть до расстав­ленных запятых.

Позже я не раз отме­чал характерную для него особенность - он был вни­мателен к собеседнику, к тексту, который читал или правил. Однажды я был свидетелем, как он звонил в Москву своему редакто­ру и по телефону более часа выправлял текст кни­ги, которая готовилась в пе­чать в издательстве «Мо­лодая гвардия».

«Сколько же он запла­тит за телефонные перего­воры?» - мелькнуло у меня в голове.

***

«Валентин пишет трудно», - не раз я слышал от писателей в Иркутске. «Если трудно, значит хорошо», - приглядываясь к сво­им новым товарищам из «иркут­ской стенки», соображал я.

В разговорах, спорах, обсуж­дениях для меня открывался пи­сательский мир. И я открывал для себя многое.

-   Как-то на посиделках у отъезжающего в Москву Вячес­лава Шугаева Роберт Рыбкин упрекнул Распутина, что тот ис­пользовал сюжет, который есть в его повести «Тяжёлые снега».

-   Нас здесь целая команда пишущих,- помолчав немного, ответил Распутин. - Я предла­гаю всем написать рассказ с од­ним сюжетом. Уверен, что это будет десяток совершенно не похожих друг на друга текстов.

Ответ Валентина меня вос­хитил. Не бывает двух людей с похожими характерами, с одной и той же походкой, речью, тем­пераментом, жизненным опы­том и мастерством, даже если они делают одно и то же дело.

Часто на встречах со студен­тами Распутина спрашивали, как он пишет, каков его график, когда встаёт и когда ложится спать.

- Встаю рано, завариваю чай, - улыбался Распутин. - Начинаю прилаживаться, на­страиваться на работу. До обе­да я, бывает, напишу три пред­ложения. После обеда вычёр­киваю два. Надо, чтобы текст отлежался. Через какое-то вре­мя ты глядишь на него свежи­ми, незамыленными глазами. Прочитал, снова отложил, пос­ле ещё найдёшь, что вычерк­нуть. Текст становится чище и точнее. Это всё равно, что по­лоскать бельё.

***