- Главная
Тася
Тася, чуть склонив белокурую голову и, прикрывая ладонью бирюзовые глаза от лучей догорающего заката, смотрела на просёлочную дорогу. К их крайнему в деревне дому подъезжал отец. Молодой, крепкий солдат с вещевым мешком за плечами шёл рядом с телегой, на которой отец развозил почту.
– Здравствуйте, тятя, – Тася распахнула ворота, пропуская телегу, стараясь не смотреть на солдата, входившего с отцом во двор.
– Доброго здоровья тебе, дочь. Вот привёз молодца. Отслужил своё.
Передохнёт у нас и дальше. Не узнаёшь его?
– Узнаю. Он раньше, как в армию ехал, у нас останавливался, – улыбнулась Тася.
– Поднеси-ка служивому парного молока с дороги.
– Алексей, – солдат протянул Тасе руку, но та, сконфузившись от прямого молодецкого взгляда, побежала в сени за крынкой парного молока, которое только что процедила. От Алексея веяло нерастраченной силой; под, защитного цвета, гимнастёркой, проступали широкие плечи, крепкие мускулистые руки. Его ладонь, до которой Тася не посмела дотронуться, на несколько мгновений повисла в воздухе, но Тася уже обернулась и протянула ему крынку с молоком. Она на секунду поймала взгляд его синих глаз, скользнувший в самое сердце девушки. Алексей жадными глотками пил молоко. Тася замерла, глядя на него, источающего смешанные дразнящие запахи скошенной травы, мужского пота, берёзовых рощ, мимо которых они проехали сегодня с её отцом.
– Где ты подобрал - то Алексея? – через двор шла Полина, стройная, высокая, быстрая. Она была на много моложе Семёна Павловича и властно поглядывала на мужа карими цыганскими глазами.
– От самой станции. Он сегодня в Барабинск приехал с Дальнего Востока. Почту по району со мной развозил. В Чумаково, Полина, мы заезжали.
– То-то долго тебя не было. Пока всех не объедешь, домой тебя не дождёшься.
– Ваш Семён Павлович – золота душа, на дороге никого не бросит. За день доехали. Дальше пешком пойду. Недалеко теперь-то осталось. Попил всласть вашего молочка. Спасибо, Тася.
– Вот радость-то отцу с матерью. Такой подарок – сын вернулся. Но мы тебя так сразу не отпустим. Пана, – окликнула Полина старшую дочь, – ставь на стол что есть.
Средняя дочь Шура, срисованная внешне с матери, с чёрными, как воронье крыло, гладко зачёсанными волосами, ловко управлялась с жеребцом, помогая отцу распрягать.
– Ну! Ну, стой же! – Жеребец от чего-то не хотел подчиниться, пытаясь вздыбиться. Алексей, как разжатая пружина, подскочил к Шуре, перехватывая вожжи. Вороной зафыркал, замотал головой, успокоился, перебирая передними копытами.
– Ишь ты, как лихо! Молодец какой! – похвалила Полина. Шура строго, Тася с восторгом смотрели на солдата.
– Баню что ли тебе растопить? Ехал-то неделю или больше? – спросил Семён Павлович.
– Больше недели. Пассажирским ехал, долго на станциях стояли. Пока воду зальют, пока паровоз сменят. Спасибо, Семён Павлович, не надо бани. Я и так угорел. Пойдёмте, на речку, искупаемся в Омке.
– Пойдём.
– Тася, присмотри за братьями, – скомандовала Полина, проходя через двор к калитке, ведущей по тропинке через огород на высокий берег реки Омь. Младшие братья наперегонки побежали за отцом. Тася поспешила за ними с уговорами.
– Не ходите никогда одни на речку. Там за мостками среди кувшинок русалка живёт.
– Ну и что? Мы не маленькие. Не боимся, – важно сказал Илья.
– Не боимся, – мотнул головой Ваня,– ты сама-то, Тась, ту русалку видела?
– Я видела. Как раз за оврагом доила Варьку, а вы тут плавать взялись вдвоём одни. Русалка высунулась из воды, кувшинки руками отодвинула и смотрела на вас. Другой раз схватит за ноги и в омут утащит.
– Что же она в этот раз нас не утащила?– усмехнулся Илья.
– Меня испугалась.
– Ты что русалки страшнее?
– Нет, не страшнее. Я по ведру кружкой постучала. Она услышала и скрылась. – Они стояли, переговариваясь, на высоком берегу, где шелестела раскидистая черёмуха. Смотрели, как уже на середине реки плыли отец с Алексеем. Полина сидела на траве недалеко от мостков.
– Семён Павлович, махнём на тот берег?
– Ты, Алексей, поаккуратней. Омка, она на вид тихая, а затянет в омут – поминай, как звали. А то и русалка утащит, – усмехнулся в пшеничные усы Семён Павлович. Алексей засмеялся, наслаждаясь обволакивающей прохладой воды, в которую опустишь руку, её уже и не видно – красная глина на дне и по берегам и тропинки рыжие. Алексей оглянулся: на берегу стояла Тася, неотрывно наблюдавшая за ним. «Вот она русалка-то», – с радостью подумал Алексей, глубоко погружаясь в воду.
Лучи заходящего солнца золотом красили лица, стоявших на берегу женщин. На светлом лице Таси вспыхивали и отражались, как в воде, все оттенки чувств, тревоживших её сердце.
Помолившись, вечеровали за большим деревянным столом, на котором стояли крынки с парным молоком, ломти каравая хлеба, выпеченного Полиной ещё утром. После потекли истории про русалок, про домовых, про леших, про волков из-за которых невозможно особенно зимой проходить от деревни к деревне в одиночку. Затянули песню да так, что у Алексея дрогнуло сердце. Шура выводила мелодию сильным голосом, отец вторил. Голос Алексея вплетался в мелодию натянутой струной. На самом верху мелодия, вдруг, замирала, казалось, сейчас вовсе оборвётся, но через мгновение многоголосьем взлетала, и голоса звучали ещё сильнее и выше. Ой, ты чёрный мой конь,
Что стоишь на крутом берегу…
Тася не отрывала взгляда от загорелого лица Алексея, от его синих глаз. Когда взгляд его останавливался на её светлом лице и синева сливалась с её бирюзовым взором, Тася робела до обморока. Ей казалось, все видят, её смятение и то, что написано на её лице. Ей нравился Алексей. Тася опускала глаза, поднималась из - за стола, переставляя крынки, нарезала ломти хлеба от круглого каравая, хотя в этом не было никакой нужды. За столом сидели, кроме Таси, две её сестры, но Алексей невольно смотрел, как именно она – Тася, поднимается из-за стола, не спеша переставляет крынки, поворачивает белокурую голову, посматривает в его сторону. На ней простое светло-зелёное, выгоревшее платьице, из которого она чуть-чуть подросла, отчего талия оказалась под грудью. Нижнего белья Тася ещё не носила. И зачем оно, когда круглая девичья грудь высоко, яблоками на ветке, обозначалась под зеленью платья.
Алексей тянул мелодию с детства знакомой песни и, глядя на Тасю, прикидывал, сколько ей полных лет. Может ли он всерьёз думать о ней? Четыре года назад, когда он проезжал через их деревню Старо-Бородино, ей было, верно, лет девять. Тогда ещё шутила Полина: «Возвращайся к нам. Девчонки подрастают. Невесты в доме». А он мечтал по приезду из армии обзавестись женой. Эх, посвататься бы к Тасе прямо сейчас, обнять за плечи, да увезти с собой. Вернуться домой, к своему хозяйству с молодой женой, которой знакомы и близки заботы большого деревенского дома. Жена из соседней деревни, да ещё такая ладная – это хорошо. Мои бы одобрили.
Барабинские степи. Белые ночи. В этих местах заря с зарёю встречались. Ночь, как таковая, не наступала. Смеркалось на полчаса и вновь небо светлело. Спокойные реки, блюдца озёр. Колки на горизонте.
С первыми петухами всё в доме и во дворе ожило. Мычали коровы, вызывая женщин на утреннюю дойку. Полина проходила через двор, задавая корм свиньям, птице, пекинские утята бегали за её мелькавшими из-под юбки пятками, щипали её за носки. Братья уже мастерили, задуманный ранее бассейн для утят.
Алексей оглядел горницу. Дом тёплый, не пустой, хотя на стенах из брёвен лишь образа в углу. Запах свежевыпеченного хлеба и гора блинов на столе. Эх, Полина Ивановна! Когда она только всё успевает? Дверь распахнута настежь. Семён Павлович устилает сени свежесрезанными стеблями аира. Утренний дух начинающегося дня. «Всё, как дома»,– думал Алексей. Чувство неизмеримой радости и покоя наполняло его грудь. В приподнятом настроении он, подхватив из сеней вёдра, носил из Омки воду, пока бочка в сенях не наполнилась до краёв. Сёстры подоили коров, пошли сдавать молоко. Алексей уже на крыше – помогает Семёну Павловичу.
В полдень Тася берёт ведро, отправляясь на дневную дойку.
– Дай понесу, – догоняет её Алексей, пытаясь заглянуть Тасе в глаза.
– Оно пустое, лёгкое. Я сама.
– Ладно. Я полное понесу. Договорились?– Алексей пытался поймать взгляд Таси, а та старательно избегала его. Прошли по густому клеверу через мостик над оврагом, за которым паслись коровы. Под некоторыми уже гнездились доярки, посматривая на Тасю и Алексея.
– Варя, Варька. Постой. Дай молочка.
Алексей, похлопывая тёлочку по боку, смотрел, как ловко Тася управляется, на её крепкие, сильные пальцы, привыкшие к труду. Бархатистая кожа её рук, покрытая лёгким персиковым загаром, будоражила его молодецкое воображение. Он смотрел, как обнажённую шею ласкали завитки кудрей, танцующие под тёплым июньским ветром. А ведро быстро наполнялось пенящимся молоком.
– Хотите парного молочка?
– С твоих рук хочу Тася, – порывисто ответил Алексей. Девушка из кармана передника достала кружку, подала Алексею, остерегаясь взглянуть ему в лицо. Алексей взял кружку, дотронувшись до её пальцев, отчего та вспыхнула, будто её укололи иголкой. Он подставил кружку под струю молока. Жадно выпил, не отводя от неё взгляда. Взял ведро и они пошли по густой траве к пыльной дороге.
– Так бы всю жизнь рядом с тобой, – с чувством сказал Алексей. Он шёл в сапогах. Она, привыкшая до снега ходить босиком, загребала траву пальцами ног, меж которых застревали цветки клевера. Стрекотали и прыгали кузнечики.
– Красивые у тебя ноги, – сказал Алексей.
– Не ноги, а лапти. Вон, как растоптала, – улыбнулась Тася, глядя, как из - под его сапог прыгали кузнечики и сыпались цветки клевера.
– Хорошо, что растоптала – крепче на ногах стоять, ветром не сдует, – Алексей на сколько мог себе позволить, дерзко взглянул на девушку.
– Вон посмотри, – пыталась она перевести разговор, показывая на братьев, пасших гусей, удивляясь непривычному – неужели и вправду она может так нравиться? Но он смотрел не на братьев, а на неё. Он провёл ладонью по непослушным её кудрям.
– Мягкие у меня волосы, да?
– Шёлковые у тебя волосы.
– Не смотрите вы так на меня. Вон на ребят смотрите. Где наш Ваня ножкой ступит, там ямочка.
– Мало они похожи друг на друга. Илья смуглый, худой, Ваня ваш плотнее.
– У нас все так, кто на маму, кто на тятеньку похож. Я на тятеньку.
– Так у него голубые глаза, а у тебя, Тася, ещё светлее, аж бирюзовые. Светлая вся. Молоком умываешься? Я во Владивостоке служил, через всю страну проехал, а красивей тебя не встречал.
– Много вы повидали, Алексей.
– А ты, Тася, ездила куда-нибудь, хоть до Барабинска доезжала?
– В соседней Павловке часто, там магазин. В Барабинске бываю с тятей. А прошлым летом мы с Паной ездили в Санкт – Петербург, то есть в Ленинград.
– Во как! Как вас отпустили-то так далеко?
– Там у тяти братья живут. Один из них Иван Павлович, знатный человек, профессор. Мама с тятей решили нас на учёбу в родной свой город отправить.
– И что же вы не там? – насторожился Алексей.
– Так нас дальше прихожей богатые родственники не приняли. У них как раз гости были. Шумно, музыка. Вышла к нам горничная, сказала, что не могут принять, некогда. Правда, мы не с голыми руками приехали, гостинца привезли: сало, сметану, масло.
– Вот это родня, так родня. Чужие ближе бывают. И как же вы?
– Переночевали ночь на вокзале и домой. Всё наше путешествие. Мы так с Паной обрадовались, что домой вернулись. Лучше дома, чем где-то. Зачем ещё-то учиться? Работу свою и так знаем. Вот Илье с Иваном учёба нужнее. Им надобно на ногах крепко стоять. Мужчины.
Они вошли во двор. Тася пошла процедить молоко. Алексей присел на крыльцо рядом с Семёном Павловичем.
– Ну, Алёша, мил человек, как тебе у нас? Какие соображения на будущее? В деревне останешься или в город подашься?
– Нет, из своей деревни никуда. У нас хозяйство большое. А планы у меня серьёзные… Жениться хочу, Семён Павлович! Обустроить свою жизнь с женой и детьми – вот мои планы.– Алексей решительно взглянул на Семёна Павловича, – мне ваша Тася приглянулась. Ладная она у вас, работящая, скромная.
– Так-то оно так, золота ты душа, у меня все дочери работящие, да скромные. Тася умница во всём, да и хороша собой. Только Алёша, ей же всего от роду четырнадцать лет. Она-то сама как? Догадывается о твоей воли?
– Сдаётся мне, что и я ей тоже приглянулся. Подхожу я ей! Или вы по-другому думаете? – уверенно и с полной решимостью сказал Алексей.
– Ты, Алёша, не горячись. Что мать скажет, Полина Ивановна наша, так и будет. Я разве против? Молода ещё Тася. Вся её жизнь впереди. Может и с тобой суждено. Кто же знает, золота ты душа.
– Я знаю! Для меня она… – запальчиво начал Алексей, – а давайте, Семён Павлович, я на вашем вороном сгоняю в Павловку в магазин?
Через час Алексей расставлял на столе ситро, конфеты, комковой сахар, и красное вино. Сахар Полина пересыпала в мешочек и убрала в сундук. Сахар она сама колола щипцами и делила между детьми поровну.
После завершения всех дневных хлопот, вся семья собралась за столом.
– Что это ты придумал, Алексей, – сердилась Полина.
Перед ужином, как водится, помолились. Алексей достал из кармана гимнастёрки тоненький свёрток, протянул Таси. Та, бледнея, посмотрела на мать.
– Бери, что смотришь, – строго сказала мать. Тася приняла подарок, развернула свёрток. Шурша, из него веером развернулась шёлковая бирюзовая косыночка. Сёстры смотрели на сестру, как на чудо. Тася вышла из-за стола, прошла через двор, через огород, остановилась под черёмухой. Шелестели листья, шепча ей, что в её жизнь вошло что-то совершенно нежданное и замечательное и что всё изменится. Но как? Она ещё не знала. Тася сорвала листик, размяла его в ладони, вдыхая аромат черёмухи. К ней подошёл Алексей, осторожно обняв её за плечи. Они стояли так некоторое время, вглядываясь вдаль за реку. Он взял косынку из рук девушки и накинул ей на плечи.
– У нас с тобой всё будет хорошо. Мы никогда не будем грустить. Я буду любить тебя так, что ты никогда не заплачешь. Веришь? Для тебя я горы сворочу. Не могу слов подобрать, как нравишься ты мне.
– Я верю, за эти два дня так всё изменилось, – Тася едва дыша смотрела на Алексея, следя за каждым чуть уловимым движением его лица, ставшего до сухоты в горле, близким сердцу, как-будто дальние колки на той стороне реки, вдруг приблизились и можно было рассмотреть каждый листик на тоненьких веточках берёзки. Лесок только нарождался, и берёзки стояли не выше метра, как первое нежное чувство, родившееся нежданно в сердце Таси. Сёстры уже размышляли о предстоящем супружестве, но она ещё нет, только слушала их грёзы и удивлялась. Тася смотрела на Алексея. Лицо его было так близко, что видно было, как подрагивает чуть приподнятая правая бровь, темнеют, увеличиваясь, зрачки и синие глаза становятся ещё синее, подобно небу в морозную ночь. Крупный правильно очерченный нос, выдающий повадки сильного мужчины. Ей, вдруг, захотелось дотронуться до тёмных, густых его волос.
– Хочешь, я тебе кувшинку принесу? – Алексей не слушая её возражений, сорвался с места, сбежал по тропинке к мосткам, сбросил сапоги, разделся и кинулся в воды тихой реки, поплыл к зарослям. Там, где из оврага вытекала безымянная речушка, густилась осока, сбегая в воду и целая плантация кувшинок на бурых широких листьях покачивалась над водой. Сорвать кувшинку в воде было трудно. Алексей перекусил стебель и, держа цветок в зубах, поплыл обратно. На берегу быстро оделся, легко взбежал по тропинке. На его лице и волосах блестели хрусталиками капли воды, и цветок в зубах так смутили Тасю, что она, оробевшая, казалось в нереальности, восторженно смотрела на него. Алексей вытащил гребень, удерживающий её кудри. Попытался причесать их, но кудри рассыпались. Он провёл рукой по кудрявой голове, ощущая шёлк и мягкость её волос. Кувшинку нанизал на гребень, подколол гребнем кудри на одну сторону. Получилось очень хорошо.
– Красивая. Теперь точно, как русалка.– Алексей смотрел на неё, маленькую, ладную, с некрупными чертами лица, маленький ротик с ровными белыми зубками, цветок в копне светлых кудрей – всё завораживало горячее сердце Алексея. Не такую, как она, а именно её, Тасю, видел он в своих туманных снах, а теперь на яву лицезрел и жаждал назвать своей женой, – Держись, Тася, не бойся! – Алексей подхватил её на руки и легко сбежал по крутой тропинке к реке, крепко держа в руках драгоценную ношу. Почти бегом, наполняя её и своё сердце радостным восторгом, поднялся обратно.
– Ты – моя маленькая фея, – шептал он ей, стоя на крутом обрывистом берегу Оми, – Хорошо тебе со мной? Хочешь всегда, всю жизнь быть в моих руках?
–Да, – не на мгновение не сомневаясь, выдохнула Тася.
– Пойдёшь за меня? Будешь моей женой? Согласна?
– Да. Только твоей и больше ничьей, никогда. Вот те крест.
Алексей поставил девушку перед собой, обнял и крепко поцеловал в губы. Сёстры сидели на траве под черёмухой, радуясь и удивляясь за младшую сестру и кручинясь за себя. Переговариваясь, когда же и в их жизни ворвётся эдакая-то весна. Когда молодёжь вернулась домой, устроили семейный совет.
– Нет. Рано ей ещё, – строго сказала Полина Ивановна,– Молоко на губах не обсохло. До жены ещё не доросла. Подрастёт, тогда приезжай, как положено со сватами. А сейчас молодец пора тебе к отцу с матерью. Дома-то заждались.
Алексей ночь коротал на сеновале с Семёном Павловичем. Тася среди сестёр в горнице на полу. Он и она не могли уснуть этой ночью, ощущая дыхание и прикосновение друг друга.
Как только пропели петухи, утро началось молитвой и привычной каждодневной работой. Семён Павлович запряг в телегу вороного. Алексей поклонившись дому и всем домочадцам, сказал Тасе: «Я вернусь за тобой». Тася провожала их до моста. У оврага остановилась и смотрела, замерев, пока телега не скрылась в молодой берёзовой рощице.
Через полгода Алексей вернулся, как положено, со сватами. Тася светилась с надеждой на близкое счастье. Но Полина Ивановна упёрлась на своём.
– Не для того я помощницу растила, чтобы она уехала в чужое хозяйство.
– Выходит, для себя, Полина Ивановна, бережёте кроткую Тасю?
– Может и для себя, а в люди её не время отдавать.
Вышла размолвка со сватами. Те уехали в сердцах, и вскоре Семён Павлович привёз весть, что взяли Алексею в жёны девушку из соседней деревни. А Тася совсем перестала улыбаться, тихо плакала, у плетня под черёмухой, да работала не покладая рук. Через два года приезжали другие сваты, но она даже не вышла к ним. Не могла забыть Алексея. Когда темнело и вспыхивали звёзды, виделись ей синие глаза его, крепкие руки, обнимающие её плечи, да жёлтый цветок кувшинки в его зубах. Жёг память единственный поцелуй. Грезились не рождённые дети. Время передвинулось, и полыхнула война. Оба её брата ушли добровольцами. После войны в деревню не вернулись. Но их личная жизнь и карьера состоялись. Шура вышла замуж, и построили они с мужем дом через дорогу от родительского. Пану в начале войны командировали на военный завод в Новосибирск. Паёк там был скудный, спали возле станков. Она не выдержала и через месяц сбежала домой на парное молочко, за что и была арестована и отсидела восемь лет. В лагере встретила и мужа своего, такого же политического, как сама. После освобождения они честно и дружно прожили свою жизнь в Барабинске. Никогда не роптали на судьбу. Понимали, что, если бы все разбежались, кто бы страну отстоял? Детей не случилось. Семён Павлович до восьмидесяти лет развозил почту по району.
Тася так никогда и не вышла замуж. Сватались к ней, но такого, как Алексей не находилось. А ей и не нужен был такой же, ей нужен был сам Алексей. Он воевал. Вернулся, хоть израненный, но живой. Она радовалась за него. Мимо их двора не проезжал без остановки. Но Тася не выходила к нему. Воспитывала многочисленных племянников от Шуры и от двух других братьев, родившихся перед самой войной. Так и осталась девой. Маму свою, Полину Ивановну очень уважала и была с ней до последнего вздоха. Чтобы та и делала без кроткой исполнительной Таси? Но в сердце тайно жила обида и никогда не простила она матери запрета на её единственную любовь.
20.04.15г.
На титульном фото автор Светлана Павлова. Фото Бориса Барбараша
